Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках - Страница 152

152

— Все может когда-нибудь развалиться, и Советский Союз не исключение.

— Ну ты даешь! — возмущенно воскликнул оргсекретарь. — Да как ты можешь так…

Роберт не дослушал идиотских восклицаний, пошел в другую комнату и там стал стоять с ладонями, сцепленными на затылке. Они жили теперь на четырнадцатом этаже в новом доме на Новом Арбате, и ему не нравились там низкие потолки.

После смерти Юстаса он стал ощущать дефицит дружбы. Приближалось полсотни возраста, и с каждым годом он ощущал, как распадается их молодой союз. Янк все реже появляется для «душеспасительных толковищ», все с большим рвением колесит по всему миру, превращаясь в какого-то конягу утопического социализма. После того как они расплевались с Танькой Фалькон, распались и наши межсемейные узы. А Глад? Наш развеселый Гладиолус? Ну как можно в это поверить — из «Московского комсомольца» перепрыгнуть в парижское бюро Радио Свобода? Вообрази, вот он своим бодрейшим шагом идет к тебе, повторяет свои неизменные хохмочки: «Боба-Роба, пойдем по-бабам или в пинг-понг перекинемся?» Невообразимо! Антоша со своей замкнутой кольцеобразной видеомой «Мать-мать-маТь-ма-Тьма…» примкнул к «МетрОполю». Увел орду своих скрымтымным-поклонников, отделил их от прежних восторженных лужниковцев, от нас, застрявших в Шестидесятых апофеозах. В другую сторону ушла Нэлка, вернее, ее увел туда Гриша Мессерсмит — на чердаки художников. Вот там, на чердаках, очевидно, и возникла идея «МетрОполя», где же еще — ведь не в стоматологической же клинике. Вот поэтому она и сама присоединилась к бунтарям.

А почему же ты не вспоминаешь о себе, полностью Роберт и не совсем Эр? Ведь ты и сам от них ушел, от прежних, признайся, Роб! Ты в партию ушел от них, от беспартийной богемы, от фронды, которую грязной шваброй отхлестал Хрущев. Ты потащился совсем в другую сторону, почти столь же немыслимую для всех, сколь и Радио Свобода. Разве так судьбу берут за лацканы? Неужели ты всерьез хочешь перестроить партию? Она тебе не уступит. У нее могут быть только два статуса: статус убийств и статус лжи. Она исторгнет тебя.

Мы не договорили этого до конца, стали отмахиваться. Пропустили тот миг, когда «хорошие парни» стали качаться, когда наша дружба пошла наперекосяк. И это был 1968-й. Коктебель. Что-то было не так. Как Влад орет в своей песне: «Эх, ребята, все не так, все не так, ребята!» Ваксон как-то точнее держался, чем ты. Он орал на каждом углу о партийных преступниках. И так ты стал дрейфовать в сторону от Вакса.

Ты не успел опомниться, как оказался полностью в другой компании. Тебя стали раскладывать на ноты. Твой слог оказался нотным — как будто ты всегда, еще с детских времен военно-музыкального училища, держал в голове популярную музыку этого времени:

Не надо печалиться.
Вся жизнь впереди!
Вся жизнь впереди!
Надейся и жди!

А Ваксон тут же в рассказе об утке прицепил к последней строчке утиный хвост: «Вся жизнь впереди, только хвост позади».

Итак, ты среди других, спокойных, материально преуспевающих. У тебя и у самого немало накапливается лишних деньжат. Тебе вообще-то больше нравятся композиторы: уравновешенный народ. Певцы чуть-чуть сдвинуты в сторону, ну, скажем, Ваксона или, скажем, в сторону Барлахского. Конечно, вегетативка и у певцов подчас играет, однако у них все-таки нет противоречий с государством. Вот это тебя и гнетет, Роб. Как можно быть в полном согласии с таким государством?

В последнее время он стал записывать в блокноты различные строчки — «на будущее»:

...

…Сними нагар с души, нагар пустых обид…

…Дрожал от странного озноба, протестовал…

…Жаль, не хватило малости какой-то, минут каких-то…

…Есть эхо… притяжение… опасное баловство…

…Ау! Не отзовусь… Меня не будет…

…Кто—нибудь другой пускай провоет то, что я не смог…

…Жил в это время… пылали проклятья его и скрижали…

…Он заканчивается, долгий, совесть продавший век…

…Длинный тоннель метро, привычная злоба дня…

…И лежала Сибирь, как вселенская плаха…

…Стихи прошли, а стыд за них остался…

…Интересное время, уйди, над Россией метелями не гуди…

…Над Россией сквозь годы-века шли кровавые облака…

…Помогите мне, стихи. Слышать больно. Думать больно…

…Он кричал: «Я еще не хочу умирать!»…

…Как долго в гору; за что же так быстро с горы?..

…Длинный откат шелестящей волны…

…Других я различаю голоса, а собственного голоса не слышу…

…Было холодно так, что во рту замерзали слова…

…Мы, познавшие Эрмитаж и Бутырки, сдающие вахты или пустые бутылки…

…Дым от всего, что когда-то называлось моей судьбой…

…Этот витязь бедный никого не спас…

…Из того, что довелось мне сделать, может, наберется строчек десять…

…Останьтесь, прошу вас, побудьте еще молодыми…

…Истра-река. Быстро-то как!..

…Все мы гарнир к основному блюду, которое жарится где-то там…

…Жил я впервые на этой Земле…

Кто знает, может быть, из этого блокнота взрастет когда-нибудь новая книга стихов. За это время власть может снова стать каменной, и его поставят к позорному столбу под надписью: «Поэт, предавший свой собственный оптимизм!»

Быть может, для того, чтобы не дать им окончательно окаменеть, надо сейчас выйти из партии и вступить в «МетрОполь»? На это у него не хватит сил. Но что еще можно сделать, чтобы уберечь всех этих наших безумцев — Битофта, Режистана, друга Ваксона, девушку нашу Аххо, Чавчавадзе, Листовскую, молодого Охотникова, молодого Проббера, молодого Штурмина, всех остальных? Он не может ничего сделать, только лишь не участвовать в удушении. Вы все, читающие хроники этих дней, должны все-таки понять, что его младшей дочери не было тогда и восьми лет…

152